Синий кит - Игорь Белодед

выходила на улицу и шла к водонапорной башне. Мимо железнодорожных путей, вдоль крайней улицы предместья, что полнилась огромными гаражами с таинственными указателями: «Сход-развал», «Вулканизация». Ее удивляло, что она умрет, так и не узнав значения этих слов.

Мысли о смерти почти не волновали ее, страх исчез, спокойствие приятия неизбежного — тоже, и вся она ушла в ожидание не столько смерти — в нее она почти не верила, — сколько встречи с Аброй. София загибала искромсанную сетку-рабицу, ступала на заледеневшую землю, покрытую снегом, и вспоминала увиденные за четверть часа лица — на обочине дороги, ведущей в Раздольную. Она знала точно: Абры среди них нет.

На красном кирпичном шатре водонапорной башни белыми кирпичами был выложен год строительства — 1948, с источенной, общипанной по краям восьмеркой, он же год основания города. София долго смотрела на порыжевшую башню, думала, сколько же в ней метров? Издали, с железнодорожного переезда она казалась совсем низкой, сойди с такой — и самое большее — отобьешь себе ноги, но, чем ближе София подходила к ней, тем выше становилась башня, и тем явственнее воскресал в ней страх перед смертью. Внутрь София не заходила, но от Волобуевой знала, что дверь на лестницу легко отпирается.

Круг вокруг башни — второй, и София возвращалась к дыре в заборе: через час мама должна была привести Павла Игоревича из детского сада, а через полтора — отсыпать ей бочковитые, похожие на засахаренных жуков, таблетки, которые София прятала в ящик стола. Они почти не разговаривали друг с другом, отец приходил поздно, сверкал новой оправой очков, провожал маму до выхода из подъезда и возвращался домой угрюмый, закоченевший в своей правоте. На следующий день повторялось то же самое. София знала: долго так продолжаться не может, рано или поздно мама переселится к «Таньке» с концами — вместе с Павлом Игоревичем.

С утра ее разбудил звонок Агаты, та уже несколько дней напрашивалась к ней в гости, а сегодня виновато призналась, что это Щепка уполномочила ее разузнать о здоровье Софии.

— Но это не главное… главное, главное, понимаешь…

В трубке раздались шмыгающие звуки, София едва сдержала предупредительный смешок.

— Что случилось, Агата?

— Он ушел от меня, понимаешь? Ушел. Сказал, что всё это было ошибкой.

София вздохнула с облегчением, последнее время она прониклась сочувствием к Свербицкой, и знать, что ее отношения с Гильзой закончились — было радостью; расскажи ей кто-нибудь, что в их школе учитель ОБЖ спит с ученицей, она бы в ужасе отшатнулась от рассказчика. Но стоило взглянуть на Впадину, на ее плоскую грудь, тонкие паучьи ноги, как предчувствие большого скандала оборачивалось мелким фарсом.

Успокоив Свербицкую, София зашла в приложение — пара сообщений от Волобуевой — та приглашала ее вечером зайти к ней и сыграть в «новую плойку», которую она выпросила у «родаков в честь выздоровления». София ничего не стала ей отвечать. Одно сообщение от Руслана — еще из вчерашней ночной переписки, он желал ей сладких снов, несколько десятков беспорядочных сообщений от Сергея — он умолял ее встретиться сегодня, говорил, что на все готов ради нее, лишь бы она приняла от него шкатулку с лебедем. И прочитанное в 4:20 утра сообщение от Абры, состоящее всего из одного слова: «Сегодня».

И слово это обострило ее восприятие, как будто водонапорная башня расправила свои кирпичные стены, армированные стальными прутьями, освободилась от приямков, сошла с места и очутилась во дворе ее дома. И сейчас она стоит там и машет ей, и гудит ветрами, и где-то заводится машинная сигнализация, и шторы покачиваются на сквозняке, и в голове одна мысль — как ответ на эту невозможность, на слово «сегодня», — неужели? Быть не может! Это происходит не со мной!

София посмотрела на себя в зеркало, выдавила с нажимом пасту из тюбика и принялась щеткой тереть зубы. Пенящаяся паста, которую она сплевывала в раковину, очень скоро стала розоватой. Васильковые глаза, синюшные круги под ними, болезненная красота — вот, что было в отражении, но почему она должна ее лишиться? Почему какой-то злой божок наказывает ее за бесчувственность, как будто это был ее собственный выбор — бесчувствие к мужчинам, от которых пахнет сырым валежником и белоголовником, которые хотят от нее того же, что от Волобуевой? Почему любовь сопряжена с ударением тел, почему Сергей хочет целовать ее, а не Иванкову, которая лучше ее лицом и телом, и куда, наконец, делась любовь ее родителей?

Единственное незамутненное чувство она испытывала к умершей бабушке. За год до смерти они вместе рассматривали альбом с репродукциями картин итальянских художников, София удивилась, увидев на странице мадонну Пармиджанино с лебединой шеей, и спросила бабушку, что не так с этим художником? «Почему сразу не так? — усмехнулась бабушка. — Настоящий художник всегда создает красоту из уродства — своего или чужого». Сейчас, глядя на грудь, изошедшую у сосков гусиной кожицей, она вспомнила эти слова.

Посреди комнаты стоял приведенный в порядок стол, в отдельную стопку были сложены рисунки китов, рядом — готовальня, жестяной пенал с твердыми карандашами внутри, пара стирательных резинок — прямоугольных и торпедовидных, — а посередине столешницы белел листок бумаги.

Нет, предсмертной записки не нужно. Это плохой знак. Она никому не желает зла, последние пятьдесят дней были ужасны, но в них была своя правота, как во всем том, что заставлял ее смотреть и слушать Абра. Если ей действительно суждено спрыгнуть с водонапорной башни — что же, она не станет никого винить в своей смерти. Мысль об оставлении письма, объясняющего уход из дома, она тоже отмела. Письмо прочитают и сразу же начнут искать ее, и непременно найдут, а найдя, похоронят под землей еще живую, чающую воскресения, и она умрет под землей во второй раз, если Абра не раскопает ее тело. Нет уж, пусть будет по словам его: тело останется в приямке башни.

Улица исходила бесноватой белизной. Казалось, беленое небо упало на черную землю и разорвало в клочья крылья своих обитателей — ангелов, и теперь как разошедшийся птичник на птицекомбинате, — взметывало перья окрест, похваляясь своей кровожадностью. Но кровожадность эта была благородная и грустная. Из скопища снежинок вырывался луковичный свет, как счищенная шелуха, он становился то пурпурным, то в порыве ветра — приглушенно-сиреневым. София не могла оторваться от этого зрелища. Ветер вновь переменился, и ей показалось, что снег идет вверх, и она вместе с городом, окруженным неразмыкаемым бором на пути к Стылому Океану, падает в небо. Все смешалось, и в этом буйстве, которое язык не поворачивался назвать метелью, казалось: Вселенная уменьшилась до отражения Софии в оконном стекле.

Время стекало со дня медленно — до часа заката — пяти часов — и встречи с Аброй оставалась целая вечность.

Почувствовав необходимость выговориться, она написала Волобуевой — та откликнулась тотчас же — сказала, что на физкультуру оставаться не будет, у нее освобождение, значит, дома она окажется около полудня. София в ответ набрала: да, она согласна «порубиться с ней в плойку». Ей просто нужно было увидеть кого-нибудь перед смертью, услышать что-то важное — и, хотя она не встречалась с Волобуевой уже две недели, она до сих пор чувствовала к ней пережиток дружества — привычку быть собой рядом с ней.

София вошла в комнату младшего брата, разобранный звездолет давно обратился в линкор — и линкор этот получил пробоину в правом борте. Повсюду были разбросаны игрушки: даже на Павле Игоревиче отразились невзгоды дома, он почувствовал, что может спокойно отлынивать от своих